"Я узнал, что у меня есть огромная семья"
В Якутии хорошо известен род талантливых юкагирских художников и писателей Куриловых: Гаврил, Семен и Николай — родные братья, выходцы из села Андрюшкино Нижнеколымского района. Младшему из них нынче исполнилось 75 лет, и аккурат ко Дню художника, отмечаемому 25 октября, мы пригласили Николая КУРИЛОВА быть гостем «ЯВ».
ВАДУЛ
— Николай Николаевич, вы вадул?
— Да, именно тундренный. Вадул переводится как «могучий». У таежных юкагиров самоназвание — одул.
— Язык как-то отличается?
— Отличается настолько, что мы не понимаем друг друга.
— Чем это обусловлено?
— У каждого рода был свой говор, смешивавшийся в ходе истории с языками тех народов, с которыми приходилось соседствовать. К примеру, казаки застали только дюжину юкагирских родов, а еще раньше их было гораздо больше, и у каждого — свое озеро, речушка, язык, понятный лишь им самим.
— Юкагирский — очень певучий язык.
— Да, интонационный.
— И много носителей на сегодня?
— Чуть больше двадцати.
— Я извиняюсь, в Якутске?
— Нет, во всей республике.
— А всего численность юкагиров в мире известна?
— В России согласно переписи 2020 года проживало 1813 юкагиров.
— То есть вы говорите практически на мертвом языке?
— К несчастью для меня, да. Хоть он и не считается мертвым. Омокский — один из мертвых языков юкагирской семьи. Сохранилось всего 134 слова, а ведь он был довольно распространенным на Колыме. Я не знаю, почему так получилось, что юкагиры сначала сделались эвенами, потом якутами, а затем и вовсе остался только русский язык.
— А давайте с самого начала и проследим. Вы ребенок послевоенного времени. Тогда, конечно, всем тяжело жилось...
— Да, я родился в 49-м году. С двух лет стал понимать, что с продуктами всем тяжело, об этом много было разговоров. Спасала нас рыба. Мясо было, кстати, реже. Хорошо помню день, когда мне дали первую конфету. «Мятная». Но в силу нежного возраста всех тягот послевоенного времени я все же не ощущал, потому что мама была рядом, а это в первую очередь чувство безопасности. Мои старшие братья уехали учиться, а я кочевал по тундре и был целиком и полностью мамин.
— Со стадом кочевали?
— Да, конечно. Мама была чумработницей.
— Как звали вашего тугутёнка?
— Самое обидное, что не запомнил именно первого, хотя образ его не забывается и стоит перед глазами. Он пёстрый был. И умный. Как только я заходил в стадо, он сразу ложился и запрокидывал голову — знал ведь, что все равно заставлю его лечь, чтобы взобраться на спину и зацепиться за рога. Затем он вставал, делал три-четыре шага и вновь ложился на землю: «Все, покатались, слезай». Я спрашивал у мамы, как же его звали, но она ответила, мол, ты вообще на своем языке, никому непонятном, разговаривал, поэтому и имя твоего олешка выговорить мог лишь ты сам. И это действительно так. Например, когда умер Сталин, я говорил, что Сталина зарезали ножом, но люди меня не понимали, потому что «нож» на юкагирском звучит совсем по-другому. А в моем детском представлении он и не мог умереть как-то иначе, ведь я видел лишь как олешков закалывают тонким ножом. Как бы то ни было, самые лучшие детские воспоминания у меня связаны с тундрой, кочевьем и мамой.
$IMAGE4$
— Во сколько лет вас от нее оторвали и отвезли в школу-интернат?
— К семи годам. Именно оторвали от мамы, что не могло не нанести мощный психологический урон. С первого класса до окончания школы я жил в интернате. Тогда было понятие нулевого класса, так как все привозимые из тундры дети не владели ни якутским, ни русским языками, на которых и шло обучение. Конечно же, весь нулевой класс я проболел. Думаю, на фоне стресса обострился мой хронический бронхит. Периодически я проваливался в небытие. Помню мою маму — она говорила, что я был совершенно белым, как бумага, неживым. Врач сказал, что осталась одна ампула — вытянул ее на свет, демонстрируя нам: если поможет, то выживет, если не поможет, пожалуйста, не обижайтесь на меня. Оба они внимательно смотрели на меня, а я смотрел на ходики. Потом мама говорит, увидела на моем лице маленькую красную точку. Врач выдохнул: будет жить. По такому случаю мама сшила мне красивую праздничную одежду, и за мной приехал мой брат Семен — жил он тогда в Черском, который еще носил название Нижние Кресты. Пока летели в Ли-2, катались по всему салону. Вверх-вниз. Как по льду. В салоне холодрыга стояла страшная, но мне было весело. Семен купил мне пластмассовых лошадок, я в первый раз таких видел. Они мне нравились, но запах их был отталкивающим, поэтому они просто красовались на тумбочке.
— Выходит, в первый класс вы отправились неподготовленным.
— Мало того, я очень плохо слышал! Это сильно позже выяснится, что у меня серьезные проблемы со слухом, а пока это было неизвестно учителям, они воспринимали это не как тугоухость, а как тугодумство. Сидеть приходилось прямо под носом учителей, у которых чуть переспросил что-нибудь, сразу огребал указкой по голове. Словом, не очень-то гуманные это были люди: и мелом могли в лицо кинуть, а за уши таскать прямо в удовольствие им было. Поэтому уши у меня большие (смеется).
— А мне вот не смешно.
— Отдыхал я лишь на двух любимых предметах: на рисовании все было понятно — срисуй такой-то предмет; а учитель по литературе, по национальности грузин, все время повторял нам, что Сталин — хороший человек, и про мои сочинения говорил, что этот пишет прямо как писатель. На каникулы я отправлялся к Семену, в Нижние Кресты, а он только начинал писать и читал мне свои произведения, с тем чтобы я их оценил. Как бы соавторствовал.
— Когда вы выросли, то соавторствовали Семену в составлении словарей.
— Да, у нас были совместные работы. И с Гаврилом, он писал под псевдонимом Улуро Адо, вместе составили юкагирский букварь. Собственно, в старших классах он преподавал мне русский язык и литературу. И вел литературный кружок, который я, как брат, немного игнорировал. Кстати, он еще борьбой занимался и афиши с нарисованными борцами сам рисовал.
ВКУСНАЯ КРАСКА
— А вы у кого рисовать учились?
— А кто там будет учить рисовать? Никто. Помню, в классе шестом сказали, что приехал художник, и я побежал смотреть на «живого художника» (смеется). Большой белый зонт, под ним стоит человек и пишет маслом мою родственницу Елену в меховых одеждах. Там еще лежит чтото на каркасах. Он выдавливает краску из тюбиков, а она как мармелад без сахара, очень на вид вкусная! Я с детства любил рисовать. На чем придется. И чем придется. Помню, как запали мне в душу четкие линии с обертки конфеты «Виктория». Нам если две, три конфеты в год и перепадало, так это, конечно, в Новый год, и только, хотя я еще не знал, что такое Новый год. И вот что меня удивляло: сравнишь обертки, а рисунки на них так четко выбиты, прямо одинаковые! Уверен был, что один человек настолько верно все линии прорисовывает. А я их срисовывал, чтоб тоже миллиметр к миллиметру. У меня уже был опыт: в третьем классе я распустил цветастое платье с очень яркой бахромой и всю ее на нитки разделил. Сделал схему и вышил ими петушка. Очень красивый получился! В общем, все, что ты делаешь, в жизни очень пригождается.
— А кто был тот художник, писавший вашу родственницу, не выяснили?
— Это был Афанасий Осипов. Когда в Якутске познакомились, я ему про тот случай рассказал, но он его, конечно, не запомнил. В школе у нас парнишка один прекрасно рисовал, очень красиво оформлял настенные газеты. Явный талант, но учиться на художника он не стал.
— Вы тоже яркие таланты. И все трое состоявшиеся — каждый в своей стезе. Явно в семье были одаренные личности.
— Наш отец был шаманом, причем в третьем поколении. Это ремесло только так и передается, из поколения в поколение, но, когда мы подрастали, уже были гонения на служителей культа, как это называли. Отец спрятал всю шаманскую одежду и атрибутику, сказал маме: я закрыл дорогу, чтобы новая власть не обижала моих детей. Он был не только лекарем, но и настоящим носителем и хранителем культуры, о которой много рассказывал нашей маме — ему было сорок лет, а ей восемнадцать. Она как губка впитывала его рассказы, а когда мы выросли, в мельчайших подробностях передала нам. Мама была замечательным рассказчиком, а мы умели все записывать. Она говорила, что шаманские корни так или иначе дадут о себе знать, и, хоть отец строго запретил нам даже предпринимать попытки овладеть этим мастерством, энергия все равно проявлялась, а выражали мы ее в творческих процессах.
— Вы, когда пишете, испытываете особое состояние?
— Нет никакого особого состояния. Есть задумки, желание их осуществить, в конце концов, это ведь работа, но работа любимая, в ней ты посредством выразительных средств говоришь все, что накопил в душе. Наверное, это любовь.
— Вы помните шаманские обряды?
— Я был маленьким, когда отец закрыл дорогу и уже не камлал, а вскорости ушел в другие миры.
— Вы писали под псевдонимом Окат Бэй, но это же что-то на эвенском.
— Да. С эвенского переводится как «Человекозеро». Вы позабыли свой язык?
— У меня с детства не было языковой среды. Я пошла в школу уже не слышащей родного языка, но хорошо владеющей русским.
— Вот и у нас юкагиры сначала заговорили на эвенском, потом на якутском, а затем на русском. Старший брат Гаврил, кроме юкагирского, русского и якутского, хорошо владел и эвенским, и чукотским языками. Жаль, что не было тогда диктофонов, магнитофонов. Некоторые слова, которые постепенно выходили из обихода или казались нам незнакомыми, я записывал в отдельную тетрадь. Со временем накопился богатый материал, и судьба свела меня с Сисилией Одэ, изучавшей языки малых народов Севера. На родине, в Амстердаме, она перевела на английский и издала мой словарь, а также книгу «Рассказы матери», так что и мамины труды не пропали зря. Жаль, Сисилия рано умерла, у нее был рак.
— Расскажите о вашем путешествии по штатам, заселенным индейцами.
— Интересные были времена. Мы собрались втроем — Федя Марков, Вася Парников и я — изучать искусство индейцев. А тут случилась девальвация. Значит, все миллионеры. Только на проезд туда и обратно каждому требовалось три миллиона рублей. Между прочим, мы больше в Москве проторчали, оформляя все необходимые документы, ведь в жизни всегда так: когда надо, то все наоборот получается — то выходные у них, то нужной печати не хватает. На Штаты у нас оставалось совсем немного времени и денег. В Анкоридж летели через Хабаровск: в самолете одни иностранцы, даже неудобное такое чувство было, что мы одни тут с периферии. А в Анкоридже приземлились, и все эти «иностранцы» вдруг по-русски заговорили. Многие, между прочим, с пушниной прибыли. Мы с собой разговорник носили. Везде цивилизация: все чисто, все блестит и все удивительно вежливые. Индейцы? А что индейцы? Такую древнюю цивилизацию погубили колонизаторы. Грустная история. Я об этом книгу написал. Тогда Михальчук возглавлял типографию, где первой напечатанной книгой стала моя «Хай». Это позже Михальчук стал мэром, обещавшим заполонить карасями все якутские лужи (смеется).
— Сейчас сама собой напрашивается параллель с судьбами других малых народов.
— Когда завоевывают, заставляют забывать свой язык, уничтожают основу жизни коренных народов, они вымирают. Именно так юкагиры уходили все дальше на север, вынужденно бросая родные места, где все хозяйство и кочевые пути веками налаживались их предками. Мало того, их обложили настолько высокими ясаками, что до 30-х годов прошлого столетия они выплачивали только долги. С этим боролся наш первый писатель и ученый Тэки Одулок.
— И был репрессирован.
— Да. Трагичные страницы нашей истории. Будучи очень ранимыми и достаточно вспыльчивыми людьми, нередко юкагиры выбирали и суицид как выход из такого положения. А когда новая власть стала внедрять идеологию советского человека, то в первую очередь от этого пострадали именно малые народы, ведь нет языка — нет и народа. Сейчас стараются возродить традиции, культуру, язык — в УстьЯнском районе, на Колыме: люди вспоминают, вот у кого-то бабушка была юкагирка, у кого-то дед, и говорили они на юкагирском, и обряды проводили. Возвращается самосознание, да численность не позволяет возродиться юкагирам как народу.
АППЛИКАЦИЯ
— Часто вы посещаете родные места?
— Каждые два года в отпуск езжу.
— Вы еще где-то в штате состоите?
— А как же! Сложно выживать в наше время без работы. Тружусь на НВК «Саха», я диктор и редактор радиостанции «Геван». Правда, передачи, которые я веду на юкагирском, якутском и русском языках, выходят в 6.15 утра, но, учитывая разницу во времени с севером республики, нас много людей слушает. Об этом говорит и обратная связь, особенно пенсионеры часто звонят.
— Вы ведь после окончания Красноярского художественного училища жили и работали в родном районе. Что заставило переехать в Якутск?
— Там много факторов сработало. Да, я работал оленеводом в стаде, учителем черчения в школе Андрюшкина, художником-оформителем в ЖКХ Черского, преподавал эстетику и черчение в училище Лабуи Среднеколымского района, работал фотокорреспондентом в «Колымской правде», совмещая работу фотографа и журналиста. В стадо с политработником прилетишь, и, пока он о политической жизни оленеводам рассказывает, я должен все обегать, и интервью взять, и сфотографировать все и вся. Ел уже в вертолете всухомятку. И ловил себя на мысли, что хотел бы прилететь надолго, спокойно делать зарисовки и более плодотворно писать. Преподавание мне очень нравилось, но в силу того, что слух у меня только ухудшался, я не мог плотно общаться с подопечными, а во многом работа учителя в этом и заключается: должен быть плотный контакт, быстрая ответная реакция, а этого я обеспечить не мог. Наконец, пришел к мысли, что я — художник, и это мое истинное призвание. Поехал в Ленинград поступать в Академию художеств. Остановился у своего преподавателя из художественного училища Олега Яхнея, и он посоветовал мне не делать этого: у тебя есть свой почерк, сказал он, а здесь ты просто станешь хорошим рисовальщиком и очередным академиком, коих целая рать, и сколько из них стали художниками? У тебя есть талант — тот огонек, который нужно лишь развивать, уверил он меня, и, по сути, был прав. Я вернулся домой и через год принял участие в выставке молодых художников и архитекторов с единственной работой, которая выстрелила. А жюри возглавлял тот самый академик Осипов.
— В каком жанре была выполнена эта работа?
— Аппликация. Тогда материалов совсем не было, что и заставило меня однажды перебраться в город. Здесь я просил у фотографов черную бумагу — помните, в ней хранили фотобумагу? А до этого мне приходилось заливать белую бумагу тушью и только потом вырезать из нее. Это сейчас все есть, а тогда был тотальный дефицит материалов. Помнится, студентами ходили к художникам-оформителям, и они за бутылку отливали немного красок из ведерок. У настоящих художников настоящей краски было не выпросить, конечно. Мы тоже подрабатывали, оформляя различные стенды, плакаты. А на летних каникулах ходили на красноярскую фабрику резать стекловату — работали до крови в глазах, уходили, когда становилось невозможно. Чесались еще несколько недель, зато за неделю работы платили 76 рублей — это же огромное богатство! Грузчиками гораздо дольше эти же деньги нужно было зарабатывать.
— Супруга у вас единственная?
— А сколько их должно было быть?
— Народ творческий, жизнь длинная — всяко ж бывает.
— Ульяна Прокопьевна — моя единственная и любимая супруга. До женитьбы два года за ней ухаживал. Она тоже художник, окончила Якутское художественное училище, но, выйдя за меня замуж, решила взять всю заботу о семье на себя, тем самым дав возможность стать полноценным художником мне — тоже единственному и любимому. Вот так и живем пока (смеемся).
— Дети пошли по вашим стопам?
— Старшенького сына мы потеряли — это горе, которое сложно пережить. Старшая дочь работает в СВФУ, она кандидат филологических наук. Младшая дочь так же, как и мама, стала хранительницей домашнего очага. Младший сын занимается аниме. Все они с детства рисуют, в 90-е свою выставку так и назвали «Мы рисуем с детства». Они не профессиональные художники, но, когда человек рисует, он иначе видит и чувствует пространство и мыслит по-другому.
— Правда ли, что стихотворение «Родное», известное по фильму «Брат2» («Я узнал, что у меня есть огромная семья...»), вашего авторства?
— До сих пор по этому поводу идут споры. Мое стихотворение «Родное» было опубликовано в «Колобке» в русском переводе Михаила Яснова в 1987 году. Все мои произведения для детей переводил с подстрочника он. После выхода фильма выяснилось, что есть еще одно стихотворение некоего Владимира Орлова «Снова родное», якобы опубликованное ранее моего. И вот пошли споры о том, кто же в этом случае занимался плагиатом. Я позвонил Яснову и спросил: «Миша, а как так получилось, что появился еще один автор с моим стихотворением?» — на что он ответил: «А бог знает». Разговор состоялся за год до его кончины.
— В фильме звучит ваш стих?
— Он несколько отличается от моего, но стилистика Миши — это однозначно, мы ведь не один год с ним работали и почерк друг друга знали не понаслышке. Кстати, когда я стал писать научную фантастику, то долго гадали: что же за эвенский писатель появился?
— Вы создаете рассказы из жизни народов Севера, детскую литературу, учебники, научную фантастику, поэзию — вот универсал!
— А это как шаман камлает — здесь высокий звук, здесь глухой, — а тут колокольчиками потрясем и запоем, если нужно. Так же и в творчестве — выражаем свои мысли и все пережитое в разных жанрах.
— Бубен все же не возьмете в руки?
— Бутафорский, как у артистов, вполне. Настоящий — никогда! Мне мама сказала: «Никогда не прикасайся к бубну. Так велел отец». А их слово для меня — закон.
— Планируете что-то создать в ближайшее время?
— Я в принципе планы не люблю. После всех пятилеток.
— Ваши жизненные принципы одной строкой.
— Что бы в жизни ни случилось, надо идти вперед.
Яна НИКУЛИНА
Фото автора и предоставлено героем материала