Месторождение искусства
Красота порой требует жертв, и тяга к прекрасному, возможно, тоже. Но если эта тяга и интерес есть осознанный выбор, то жертвы с лихвой компенсируются в дальнейшем. Такой выбор когда-то сделала Зинаида ИВАНОВА-УНАРОВА. Выпускница геологического факультета МГУ, уже десять лет сотрудник Института геологии, она решила изменить свою жизнь и сделать хобби — изучение искусства — профессией, стать искусствоведом.
В своем интервью она рассказывает о том, как в числе первых вступила в здание МГУ на Ленинских горах, о своем неожиданном искусствоведческом выборе, а также как жена американского посла по чистой случайности направила ее на работу над тем, что стало одним из ее главных трудов по искусствоведению, — «Материальная и духовная культура народов Якутии в музеях мира».
— Вы в искусствоведении уже несколько десятков лет. Но пришли в эту профессию не сразу.
— После окончания Нюрбинской школы в 1953 году я в шестнадцать лет поехала поступать в МГУ на геологический факультет. Геология была для меня такой романтической профессией. В то время в Нюрбе как раз работали алмазодобытчики — Амакинская экспедиция. Многие тогда пошли в геологию. И некоторые стали известными — Георгий Балакшин, например. Вообще, после школы все хотели стать врачами и учителями, а мы — геологами.
— Вступительные испытания были сложными? Все-таки МГУ.
— У нас были льготные места, экзамены не сдавали, но нужно было пройти собеседование. К тому же у меня была серебряная медаль. А время было замечательное. В том году только открыли новое здание университета на Ленинских горах. И вот мы 25 августа 1953 года стояли перед этим зданием, где еще никого не было, и оно так красиво освещалось, просто сияло. В газетах тогда эту высотку называли хрустальным дворцом. Кстати, и в одной из них про меня написали — «девушка из хрустального дворца». Так вот, нас, студентов-первокурсников, поздравляли в тот вечер, а потом вручили ключи от комнат. Причем за каждым студентом закреплялась отдельная комната.
— Роскошь даже по нашим капиталистическим временам.
— Просто шикарно. Сталин уделял особое внимание этому зданию, насколько я знаю. Я-то из Нюрбы приехала и думала, что так и должно быть, так у всех. А потом узнала, что в некоторых институтах жили по шестьдесят человек. Так было, помню, в Плехановском институте. Старую конюшню приспособили под общежитие — кровать да тумбочка.
— Не могу не спросить. В 1953 году умер Сталин. Помните, как восприняли это известие?
— В то время я оканчивала десятый класс. Зашла учительница, вся заплаканная, и попросила нас встать и объявила, что «великий Иосиф Виссарионович умер». Кто-то из девочек начал плакать. Взрослые тогда между собой говорили: «Как будем жить?». А когда я в Москву приехала, то как-то это уже не обсуждали в студенческой среде. Память коротка.
— Быстро забыли. Так, ну вернемся во дворец, который «отец народов» построил для студентов.
— Да, у нас просто царские условия были. Комната в девять квадратных метров — кровать, стол, зеленая лампа, даже ковры. И так было на протяжении всех пяти лет моего обучения. Потом уже стали по двое подселять. Кстати, в то время два крыла здания разделялись на зоны Б и В: мальчики — в «Б», девочки — в «В». Правда, скоро это упразднили и уже к концу первого курса всех смешали.
— Да и занятия там же проходили, насколько знаю.
— Да, причем были лекции даже на 28 этаже, хотя большинство на шестом и одиннадцатом. Преподаватели были, конечно, сильные, среди них академик Смирнов. Я выбрала кафедру полезных ископаемых, мечтала найти новое месторождение. Курс был замечательный, дружный. Со многими общались долгие годы. Даже книгу выпустили впоследствии обо всем нашем курсе (показывает книгу с фотографией повзрослевших студентов на фоне МГУ).
— Наверное, со всей страны были ребята, хотя азиатская внешность только у вас.
— Со всего СССР. Но еще и китайцы, тридцать ребят. Они немного в стороне были и совершенно необыкновенные. Мы как-то иногда халтурно учились, кто-то погулять любил. А вот эти китайцы сидели с утра до вечера в библиотеке, причем не зная русского, и изучали книги, переводя на китайский. Даже такие предметы, как история КПСС, очень нудный предмет.
— Ну вот по этому примеру тоже можно понять, где сейчас Китай, а где… Так и по окончании вы вернулись обратно в Якутию.
— По направлению приехала в Якутск. Тогда только открылся Якутский филиал СО АН СССР и начинал формироваться Институт геологии, создавались лаборатории. Я попала в лабораторию геофизики и россыпных месторождений. Интересная история тоже есть. Было там еще несколько приезжих из МГУ. Среди них Петр Лазарев, который позже стал известным специалистом по мамонтам, он окончил географический факультет. А во главе лаборатории стоял Борис Русанов. Очень интересная личность. И вот он был убежденным сторонником того, что в Якутии можно найти ископаемых мамонтов. Поднял эту тему и потом даже книгу написал. Как раз он и велел Лазареву заняться этой темой. А я начала заниматься месторождениями россыпного золота, составляла карты месторождений.
— Ездили в экспедиции?
— В то время полевые работы были прекращены из-за нехватки средств, как мне кажется. Но в первый год работы ездили на Индигирку, там как раз было большое наводнение. Усть-Неру затопило, и мы жили на горе в палатках. Работали с картами, а работа была секретная, потому что рядом располагался лагерь с заключенными, бывший ГУЛАГ. И вот каждый день мы работали с этими картами месторождений и каждый день сдавали их под расписку в первый отдел. Однажды какая-то из карт потерялась. Шуму было много, искали везде, но не нашли. И, как уже сказала, выезжали редко, в основном работали в институте с данными.
— А когда же вы увлеклись искусством?
— Начала изучать историю искусства в шестидесятых, когда уже вышла замуж. Мой муж был тоже геологом, выпускником ЛГУ. Оказалось, что у нас был общий интерес к искусству. А сам интерес появился у нас обоих еще в годы учебы. Ходили на выставки, театры, читали все новинки литературы. И это хобби осталось и после окончания учебы. Но вот случилось так, что мне дали комнату в коммуналке наполовину с моей подругой, с которой были знакомы с детства, она тоже окончила МГУ. Тогда общежитие Академии наук было на Чайковского — так называемый академгородок. Это была двухкомнатная квартира: одна комната для нас, а в другой жил человек, с которым мы не сразу познакомились. А вот когда познакомились, то оказалось, что это Иннокентий Потапов, и был он искусствоведом! К тому моменту я уже вышла замуж, и жили мы в этой комнате с мужем. И сколько мы разговаривали с Иннокентием Потаповым об искусстве за чашкой чая. И мы с мужем все говорили: «Какая же у вас хорошая и интересная специальность!». И он как-то нам сказал, что и мы можем даже заочно получить такую специальность. Конечно, мы этой идеей загорелись.
— И сразу же стали поступать?
— Не совсем. Я решила уйти из Института геологии. Получилось это с трудом. Начальник меня не отпускал. И только благодаря согласию руководителя ЯНЦ Николая Васильевича Черского и его подписи я ушла из института. Десять лет там проработала. В то время уже довольно много читала книг по искусству. И мне даже казалось, что могу читать лекции. Такого была о себе высокого мнения. Так вот я узнала, что в ЯХУ требовался преподаватель по истории искусств. И меня приняли. Этого моего решения никто не понимал — престижную работу в институте поменять на работу в училище. Причем и зарплата была 400 рублей, а стала 90.
— Искусство требует жертв. Выбор сделан. Выход из зоны комфорта.
— Мой муж тоже оставил свою работу и поступил в Художественный музей. А потом мы оба поступили в Репинку. Учились и работали. Заочники учились тогда шесть лет. Причем нам пришлось все время сдавать даже те предметы, которые мы сдавали на геологическом факультете. Снова стали студентами. Два раза в год ездили в Ленинград.
— Поступить было сложно?
— Для нас нет. Мы с мужем были хорошо подготовлены. Помню, что, даже когда сдавала экзамен по русскому искусству, уже после того, как ответила на вопросы, мне стали показывать картины. И я всегда все узнавала. Тогда экзаменатор начала закрывать часть картин ладонью, а я все равно узнавала. Она очень сильно удивилась, как я все это знаю. Все экзамены сдали на отлично. И, как мне казалось, училось легко. На геологии предметы все-таки трудные, а тут все с радостью было. Мы поступили в 1971 году и приезжали туда на месяц или два. Посещали лекции, многие из которых проходили в музеях. Нас, студентов, возили по городу, знакомили с архитектурой. Прекрасные преподаватели были. Вообще, все зависит от того, насколько интересно, и даже заочник мог получить многое от учебы. Посещали выставки, причем тогда стали открываться фонды. Так называемое запрещенное искусство стали показывать. Мы открывали, например, Кандинского и Малевича. Были в начале нашего обучения еще и такие вечера, где художники смотрели запрещенных художников. С авангардом даже стали знакомиться.
— А что было в художественной среде тех лет в Якутии, вы уже общались с художниками?
— Да, уйдя из институтов, мы с мужем начали знакомиться с нашими художниками. Владимир познакомился с графиками, особенно с Эллэем Сивцевым, Владимиром Карамзиным. Валериан Васильев тогда еще совсем молодой был. К сожалению, он рано ушел, и я не успела с ним близко познакомиться. Но дружила потом с его вдовой. Вообще, в 60-х искусство было еще реалистическое. И, например, Юрий Вотюков тогда казался новатором. У него была такая замечательная, необычная графика. Однажды на одну из выставок, как обычно, пришел представитель обкома и, увидев его работы, сказал, что их нужно убрать. Но мы их отстояли. В основном выставки тогда проходили в художественном училище и время от времени в музее. Графика тогда якутская прогремела, и выставка наших графиков отправилась по городам СССР. В живописи тогда лидером был, конечно, Афанасий Осипов. Но потом в семидесятые пришли новые имена, выпускники центральных вузов, но реалистическое искусство все-таки преобладало.
— А у вас какие были художественные предпочтения?
— Из наших нравился Осипов, многие графики, они все были разные. И графика мне нравилась больше. Что касается в целом российских художников, то меня очень привлекали объединения «Мир искусства» и «Бубновый валет». Бенуа, Сомов, Кончаловский, Машков. И это все осталось любимым до сих пор. Современное зарубежное искусство знали тогда не очень хорошо. Но мне нравились постимпрессионисты, особенно выделяла Гогена.
— Когда в Якутии совершился переход от реализма?
— Академическое образование объединяет. Даже те, кто окончил в центре, продолжал преподавать в ЯХУ или в АГИКиИ реалистическое искусство. Но в 1980– 1990-е годы даже те из наших художников, кто преподавал в русле реализма, тем не менее сами рисовали уже иначе. Например, Туйаара Шапошникова. Ее ученики прекрасно рисуют, но могут выйти из рамок классики. И вот, кстати, группа «Флогистон», куда входили, например, Шапошникова, Скорикова, Романова, Рахлеева, Марина Ханды — они нарушили такой спокойный ритм реалистической жизни, привнесли бунтарский характер в художественную жизнь Якутска. И благодаря этой группе, кстати, у нас начал развиваться и дизайн. Но это уже были нулевые годы.
— Хотелось бы услышать о вашей работе в Америке над якутской коллекцией в Музее естественной истории. То, что впоследствии положило начало солидному изданию «Материальная и духовная культура народов Якутии в музеях мира».
— Это была воля случая — то, как мы узнали о существовании этой коллекции в США. В начале девяностых к нам стали приезжать иностранцы. И вот однажды в феврале 1991 года к нам в город, проездом, приехал посол США Джон Метлок с супругой Ребеккой. Получилось так, что встречу с ними организовали у меня в квартире, поскольку они хотели посетить якутскую семью. А мы в то время жили в приличном доме на Ленина, 19, там, где магазин «Юбилейный», — выбор пал на нас. На встрече супруга посла, узнав о том, что я интересуюсь в том числе народным искусством, сказала, что в Нью-Йорке в Музее естественной истории есть большая сибирская коллекция, которую никто не изучал. И предложила мне этим заняться.
— Случай, конечно, поразительный.
— Я спросила, как это возможно осуществить. На что она ответила, что нужно получить грант. Впоследствии нам посоветовали обратиться в известный благотворительный фонд. Мы с мужем подали в этот фонд заявку и получили от него средства на исследование. Одновременно, конечно, переписывались с Музеем естественной истории, который был согласен с нашим намерением провести исследование коллекции. Впервые мы приехали туда в 1993 году. Приняли нас очень хорошо, а не все музеи так себя ведут. И вообще, когда они узнали, что мы из коренных, тем более сильно обрадовались. Там считали, что народы, чья культура представлена в этой коллекции, уже либо вымерли, либо вымирают. А тут появились мы, еще и как исследователи. И нам действительно разрешили буквально все.
— Расскажите об этой коллекции.
— Она была создана якутскими политическими ссыльными в начале двадцатого века Владимиром Иохельсоном и Владимиром Богоразом. Политические жили довольно свободно. Так вот, оба стали заниматься этнографией. Но была еще и предыстория. В 1894–1897 годах работала Сибиряковская экспедиция по изучению культуры малых народов Сибири. И оба стали членами этой экспедиции. В эти годы Иохельсон жил с юкагирами, кочевал с ними — всего два года. И собрал большой материал. Позже еще была джезуповская экспедиция, уже американская, где Иохельсон тоже работал.
— И что было в собранном ими материале?
— Иохельсон собирал материалы по юкагирам, саха и эвенам. Причем собирал его, уже имея договор как раз с американским Музеем естественной истории. Тогда была у антрополога Боаса теория о том, что коряки и юкагиры родственны с народами Аляски. Поэтому культуру этих народов нужно изучать. Иохельсон и занялся этим — как описанием, так и сбором предметов быта. И собрано было очень много, вплоть до семян пшеницы и ржи. Изучал различные орнаменты. Есть там и уникальные экспонаты, которых нет больше нигде. Например, так называемая шуба с орлом. Всего таких в коллекции шесть, из меха разных животных. Их отличительная черта в том, что на спине есть крылья, похожие на крылья орла. Такая шуба есть только в одном экземпляре в музее Зырянки, а здесь сразу шесть! Впоследствии Иохельсон написал о юкагирах книгу на немецком. Потом ее перевели на английский. И уже мы с мужем перевели ее на русский.
— Как удалось всю эту коллекцию вывезти? Она очень обширная.
— Это было непросто. Сначала в Иркутск, а оттуда в Санкт-Петербург. И далее уже в США. Конечно, я просто удивляюсь, как это все удалось осуществить.
— Почему коллекция не осталась в России?
— На то, чтобы ездить, нужны были средства, и эти средства дали американцы. Хотя примерно в то же время уже российский исследователь Клеменс вышел на Иохельсона и попросил собирать материалы и для российских музеев. Тот согласился, но удавалось это не всегда. Деньги-то были американские, и многое нужно было выкупать. Кое-что для российских музеев все же было собрано, но мало.
— Можете вспомнить какой-нибудь уникальный экспонат или историю, связанную с коллекцией?
— У юкагиров были священные изображения, которые не разрешалось комулибо передавать. Это была скульптура, изображающая, по всей видимости, шамана, возможно, оберег. Иохельсону эту фигурку не давали, но он каким-то способом ее выкрал. Но по пути потерял этот оберег. То есть либо по-честному, либо никак. Юкагирская коллекция насчитывает 293 артефакта, такого нет ни в одном из российских музеев. А всего от культур юкагиров, саха и эвенов это тысяча шестьсот артефактов, а всего из Якутии шесть тысяч предметов.
— Сколько раз вы ездили туда в командировки?
— Всего пять раз. Первые две поездки были с мужем, потом еще на международные конференции. И было еще две поездки с сыном, который фотографировал все артефакты коллекции — то, что впоследствии вошло в издание.
— Да, издание, конечно, получилось колоссальное. Три тома, два из которых посвящены как раз этой коллекции в Музее естественной истории. Наверное, главный труд вашей искусствоведческой жизни. Вы долгое время были профессором АГИКиИ, но в этом году ушли на пенсию. Продолжаете что-то писать?
— Уже когда ушла на пенсию, то составила альбом ювелирного искусства АГИКиИ. Должен скоро выйти. Ювелирному делу в институте уделяют много внимания. Это очень перспективно. Первый выпуск ювелиров вышел в 2020 году, и я сделала альбом, посвященный их работам.
— Повезло этим студентам.
— Кстати, еще есть одна работа, посвященная пиктографическим письмам юкагиров. Дальневосточный институт археологии и этнографии готовит большую монографию о юкагирах, и меня в этой связи попросили написать статью. Сейчас над ней работаю. В этой самой американской коллекции, о которой мы говорили, есть двадцать два таких письма на бересте. Такого больше нигде нет. Что это такое? Это кусок бересты, которую расправляют, и кончиком шила наносят изображения. Например, это может быть карта местности — охотник оставлял такие письма своим соплеменникам. Есть и сюжетные рисунки. А еще — совершенно уникальное любовное письмо. Оно адресовалось как раз Иохельсону двумя девушками-юкагирками. И все это войдет в мою статью.
— Большое спасибо за интересный разговор!
И. БАРКОВ